Ее звали Ольга.
Если бы не Виталик, где-то в душе непоколебимо уверенный, что любой журналистский текст только портит его замечательный фоторяд, мы бы ничего не родили. Тему, конечно, я провалил, текст вышел рваный, скукоженный, в общем – дрянь, однако уж не настолько, чтобы Главный взрычал «халтура». Правда, фотографии все равно выходили лучше. Виталик больше не спешил уезжать, он был явно в ударе и всё норовил выдавить меня из номера, мечтая запереться там с Ольгой вдвоем. Последних два вечера я дежурно уходил в холл, к телевизору, не желая понижать свой статус до третьего лишнего.
На ночные новости к телевизору приходил режиссер. У него была известная фамилия, но между собой актеры называли его «хан Хотьубей».
– Значит, договорились, да? – встрепенулся Хотьубей в последнюю ночь. – Вы захватите кое-что из наших продуктов?
– Да, конечно. Да. Заберем.
– Да, а пьесу мою вы уже прочитали? Любопытно ведь, да?
– Да. Ну да. Но боюсь…
– Я боюсь, вы могли что-то не понять.
– Да, – соглашался я, потому что не понял там ничего.
Я знал много хороших редакторов, которые в жизни не написали ни строчки. И поэтому посчитал, что хан Хотьубей – замечательный классический режиссер, поскольку он не умел писать модернистских авангардистских пьес. Сам же Хотьубей полагал, что его пьеса:
а) весьма современна – действие происходит вне времени и пространства;
б) чрезвычайно захватывающа – он предлагал мне ее пролистать в тот момент, когда по телевизору шел «Терминатор – 2»; и
в) абсолютно сценична – если только возможно поставить в театре «Розу мира» Леонида Андреева.
Он предлагал прочитать свою пьесу всем, кто имел дело хоть какое-то отношение к литературе (правда, я имел к ней такое же отношение, как пишущая машинка – к клавишным музыкальным инструментам). Но я хотя бы убил полночи на то, чтобы честно пытаться проникнуть в драматургический замысел Хотьубея. И всё же в упор не видел, как можно сыграть на сцене «торжественно проявляющийся на заднем плане, радужно-переливчатый сварг» некой венценосной Хартимы. Имя Хартимы, надо было понимать, происходило от слова «хартия», тогда как Лексос олицетворял собой закон, а Рексос – власть. Что такое «сварг», я не понял совсем. Что-то вроде души, духа или человекодуха. Но разбираться далее не было никакой мочи.
Сидеть каждый вечер с Хотьубеем перед телевизором тоже было мучительно. К нему постоянно подходили артисты, но, что хуже всего, то и дело, шурша пеньюарами, подлетала прима театра.
– Да не волнуйтесь вы, Мария Марковна, – успокаивал приму Хотьубей. – Они же сказали… а вот, кстати, их шофер, познакомьтесь, его зовут Слава…
– Здрасьте, – привставал я.
– Здравствуйте, мой дружочек!
– … что возьмут и ваши грибки, и ваше вареньице, – заключал режиссер.
– Ах, но ведь с вашим жалованьем!.. – продолжала свои стенания прима.
– Я не антрепренер, чудеснейшая Мария Марковна. Платит вам государство. Но что от меня зависит, вы знаете, я всегда. Вот же, говорю, познакомьтесь… – и он сотый раз представлял меня как водителя, согласившего везти их грибки и вареньице, и картошечку.
Утром они забили машину под самую крышу. Ничего не попишешь, бартер: они – культуру в массы, а массы платят натуральным продуктом.
Экспедировать груз до области Хотьубей отрядил Ольгу, как наилегчайшую из всей труппы – с убедительной точки зрения Виталика.
6
Мы не стали ждать, покуда остальные артисты залезут в автобус и поедут на местный аэродром. Попрощались с вышедшим провожать представителем районной администрации, получили от него подтверждение, что район непременно и обязательно закупит часть тиража нашего журнала, залили в наш белый заморский джип бензина по самую горловину – и-и…
Удивительно, но это самое «и-и…» пролетело, как мне показалось, на едином дыхании, на одной ноте. И хотя на выезде из района опять заорал глушитель, но хохот и слезы внутри салона могли бы с ним посоперничать. Ольга продолжала рассказывать о своей театральной жизни, и в конце концов нам с Виталиком даже стало жалко несчастного Хотбьубея – ему в самолете, должно быть, сильно икалось.
Почему-то я думал, что мы окажемся в областном центре даже раньше летевших на самолете (останавливались ты только раз – подкормить Виталика), но в дверях Ольгиной квартиры нас уже караулил телефонный звонок, и знакомый сонорный голос Марии Марковны раскатился из трубки на всю прихожую:
– Оленька, солнышко! Как за тебя беспокоилась! Я вся испереживалась, вдруг с тобой что случилось! Сейчас к тебе подъедет мой муж и заберет всё моё…
Квартира у Ольги была небольшая, двухкомнатная, скупо и в то же время вполне артистично, богемно убранная. В ванной, я сразу заметил, отдельная полочка отводилась под бритвы, одеколоны и мужские дезодоранты.
Объявившийся в меньшей комнате то ли муж, то ли друг, то ли что-то среднее между ними, помог мне найти в машине «всё моё» Марьи Марковны, перегрузить в «жигули» мужа примы, но возвращаться в квартиру не стал. Я решил, что он пошел за вином, и поэтому не подстраховался. Из-за этого получилось так, что в поход за вином пришлось идти мне, а когда я вернулся, Виталик настолько уже освоился, что, приняв душ, натащил на себя чужой махровый халат и сидел на кухне, развалившись до неприличия, выставив в проход свои жирные волосатые ноги, загораживая вход мне. К счастью, муж-друг так и не вернулся, а не то уж вдвоем-то, точно, мы могли этого не стерпеть.
После ужина Виталик блаженно храпел на диване, а я вертелся рядом на раскладушке. Из-под дверей пробивался размытый свет: было видно, что в большей комнате Ольга еще не спит. Когда, наконец, он погас, я пошел на кухню и припал к холодному крану.
Розовая ночная рубашка возникла, наверно, как ожидалось. Только не ожидалось, что вместо «мне тоже не спится» рубашка скажет «у меня здесь был пузырек с…» и выпьет пару каких-то разномастных таблеток.
Розовый шелк приятно всхолодил руки.
– Это, наверно, подло? – сказала она, упираясь в мое лицо своими большими сиреневыми глазами. – Не подло?
– Насчет?
Она не ответила, предоставляя мне самому догадаться, что под этим могло скрываться.
– А вы сами часто совершаете в жизни подлости? – она сузила глаза, хотя я знавал актрис, у которых это получалось получше.
– Я уже сделал главную подлость в жизни.
Она отстранилась, притворный испуг распахнул глаза.
– Брат привез газовый пистолет, – шепотом проговорил я, – не терпелось его испытать. За стакан согласился сосед. Мы сказали, отойди на три метра. Выстрел, мужичок падает, мы его кладем на диван, продолжаем гулять, а он вдруг встает и просит еще. Мы ему наливаем, а он трясет головой и рукой делает вот так… – Я согнул палец, будто нажимая курок.
Сдавленно хохоча, она уткнулась в мое плечо, и мне оставалось только подкинуть ее на плечо и отнести в кровать, как ребенка.
Было уже светло, когда я проснулся от царапанья по груди. Она лежала на боку рядом и старательно подцепляла ногтями мой сплюснутый, еще спящий сосок, будто хотела его сковырнуть, как болячку. Сонно я подхватил ее к себе ближе.
– А тот режиссер… – проговорила она. – О котором ты говорил. Ну… твой приятель, с «Мосфильма». Он, действительно, такой, ну…
– Ну. Такой.
Она помолчала и прошлась пальцами по моей груди.
– Какой же ты странный, Слава. Лицо смуглое и такое южное, а тело такое белое, северное. Словно молоко. Даже родинок нет. Словно не твое.
Я открыл глаза.
– Чье?
– Что «чье»?
И вот тут меня ударило, словно током.
– Извини, – я вздрогнул и отстранил ее, может быть, слишком резко. – Надо позвонить!
Вскочив, я разворошил блокнот и нашел адрес Ивана Захарыча, моториста «отца».
– Какая у вас телефонная справочная? – спросил я Ольги, вышедшую за мной в прихожую.
Ольга назвала номер.
– Алло? Это справочная? Как позвонить человеку по телефону, если у него нет телефона? Алло? Вы меня слышите? Как вызвать пригласить человека к телефону по адресу, то есть, по телеграмме? У вас есть такая услуга? Нет, вы сами дадите ему телеграмму и пригласите! Да. Хорошо. Алло? Да, я заказываю телефонные переговоры, адрес… Нет, срочно-срочно. Архисрочно! Тариф? Хоть тройной! Да, заказываю! Адрес? Диктую! Мой телефон… Какой у тебя телефон? Записывайте! Да! Через сколько? Чем быстрее, тем лучше. На час дня? Хорошо, спасибо, на час. Буду ждать!
– Почему ты звонишь в район? – спросила она.
– Извини, мне надо одеться.
На шум проснулся Виталик, увидел меня в трусах, рядом неодетую Ольгу, сказал «гад» и захлопнул дверь.
До часа дня я не мог найти себе места. Хотелось спрятаться и от ее расширенных глаз, и сощуренных глаз Виталика. Наконец, я убежал в город и мотался по ближним улицам, пока ровно в полпервого не завис над телефоном как беркут. Аппарат то и дело тренькал, потому что артисты продолжали опорожнять наш белый заморский джип, и каждый такой звонок рвал мою главную сердечную жилу.
